Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]
— Почто она такая? — лишь приподнял брови плотник.
— Надо знать, Кротин, дисциплинка — мать порядка! — Она прикурила и откинула спичку под ноги электрика.
— Мать! У тебя с утра до вечера то боженька, то мать на языке!
Агрономша восприняла это как похвалу.
— А то как же! Вас только распусти, Кротин, только ослабь вожжи — все пойдет прахом.
— Пусть он меня уволит, но стоять навытяжку не буду! — заявил Кротин. — Подумаешь, дисциплинка…
— Армейский порядок! — с оттенком насмешки сказала зоотехник Кольцова, пришедшая прямо из института на место опытного Семенова.
— А ты еще салага рассуждать об этом! — оборвал ее ветеринарный врач Коршунов. — Вот поработаешь с нашей пьянью, покрутишь короткой-то юбкой перед мужиками — бабы тебе покажут на ферме порядок, они тебе поопустят прическу-то!
Кольцова чуть заалела ухом, поставила колено на стул, но не села. Коршунову более, чем кому-либо здесь, неловко было стоять около пустого стола, и он отвернулся к окну, будто рассматривал там что-то, но, кроме голых деревьев да черной ленты заасфальтированной дороги, ничего там не увидел.
— И ничего худого в армейском порядке нет! — продолжал Коршунов. — Вашего брата только распусти — весь совхоз в трубу пустите.
Кротин принял это на свой счет и огрызнулся:
— Уж не мы ли по сотне кур на своем дворе держим, не мы ли кормим их совхозным зерном?
Коршунов резко повернулся от окна, нахохлился, полы расстегнутого пиджака вскинулись, как черные крылья, и неизвестно, чем бы кончилась стычка, не войди наконец сам директор. Вошел, приостановился, окинул присутствующих взглядом старшины перед строем и прошел к шкафу.
— Здравствуйте, — сказал он уже оттуда, вешая пальто.
Кротин так и не встал со стула. Один Кротин.
— А ты что — больной? — спросил Бобриков.
— С чего мне болеть? Вызывали — вот и пришел.
Бобриков прошел за стол и, пока садился, все держался взглядом за Кротина, будто не хотел выпустить эту небольшую точку из поля зрения.
— Сегодня у нас разговор не получится. Завтра приходи.
— Опять топать восемь километров?
— Я сказал: разговор сегодня не получится! — повысил голос директор, при этом он долгим, напряженным взглядом сломал взгляд Кротина, потом не спеша надел очки — это он делал церемонно, с удовольствием за своим столом — и с весомой неторопливостью дослал в спину. — Завтра придешь в это время. Я буду посвободнее, а ты — поздоровее!
— Ох уж эти Бугры! — агрономша пустила клуб дыма. — Еще и встать не хотел.
Коршунов подошел, схватился за кромку стола и уважительно склонился к директору:
— Матвей Степаныч…
— Что такое?
— Матвей Степаныч! Вчера я приезжаю на своем мотоцикле в Бугры…
— Ну?
— А там меня никто не боится!
— Как так?
— Не боится, — подтвердил Коршунов сокрушенно.
Никто не заметил, как плеснула улыбкой зоотехник Кольцова, но тут же сунула смешинку за щеку — почувствовала, что сейчас в этом кабинете никому не до шуток. И действительно: сообщение Коршунова, дополнившее утреннее недоразумение на скотном дворе, подействовало на директора угнетающе. Такого раньше не было. Почему? — этот вопрос был ясен. Виной всему был новый секретарь.
— Это все от него идет, — угрюмо произнес Коршунов, имея в виду Дмитриева.
— А от кого же! — поддержала агрономша — Появился тут чмур сопливый и выкомаривается, будто он… не знаю кто, а ведь посмотришь — плюнуть не на что. Хрен нестроевой.
— Это он с самого начала наметил на вас, Матвей Степанович, бочку катить, — встрял Коршунов. — Он, помните, вызвал вас на бюро и поставил вопрос о вашем поведении! Эва хватил! Но мы, старое партбюро, тогда показали ему!
— Он сейчас хочет на новое опереться. Силу копит, — отозвалась агрономша.
Да, Бобриков с самого начала работы Дмитриева в его совхозе почувствовал, что им не сработаться (этот термин любил Бобриков). Он понимал, что искра критического отношения к нему, директору передового совхоза, уже заронена, а где тлеет — этого он никак не мог точно определить, и вот сегодня на скотном дворе он понял: затлело повсюду.
— Когда все работали заедино, хамства не было даже в Буграх! — насачивал Коршунов на ухо директору. — Раньше, бывало, как приедешь — все по струнке, а теперь пришел этот…
— Где он? — спросил Бобриков.
— С полчаса назад шел нз гаража, — ответила агрономша.
— И чего там он?
Она беззаботно пожала плечами, и это вывело Бобрикова из минутного успокоения.
— Ах вон как? Вам никогда никакого нет дела до директорских забот! — Он даже скинул очки, побагровел и перешел бы, возможно, на привычный крик, но одумался, хотя и зашумел. — Вам только сидеть за спиной директора и пожинать лавры! Скисла цистерна молока — поезжай, улаживай директор! У шофера права отобрали — звони директор! Запчасти нужны позарез — опять директор! Корова подохла… — тут он осекся, подвинулся к столу и сквозь зубы, истошно выкрикнул:
— Дверь!
Агрономша кинула бровью Кольцовой — та подбежала, прижала дверь, неплотно прихлопнутую Кротиным. Ей, молодой работнице, нравилось, что директор, этот грозный директор, разносит сейчас всех вместе, разносит при ней. Она чувствовала, что это семейная сцена, присутствовать на которой дано не всем.
Кольцова еще держала скобку, когда дверь потянуло наружу. Она дернула ее к себе, но оттуда тянули еще решительнее. Неведомо каким чудом, но Кольцова почувствовала там женскую руку, хотя и властную, но несильную, и капризно дернула дверь на себя.
— Какого черта! — послышалось из-за двери.
Вошла бухгалтер совхоза. Высокая, даже дородная, судя по кости, она в последние годы как-то повысохла, профессионально ссутулилась. Фыркнула на Кольцову, прошла к столу. Оттуда она оглянулась на присутствующих, как бы оценивая, можно ли говорить при всех, и зашептала директору:
— Он в бухгалтерии! — при этом дернулись ее отечные мешки под глазами. Покосилась на Кольцову — самую тут ненадежную — и, как у изголовья, вытянулась у торца стола.
— Ну?!
— Требовал бумаги… Расчетные ведомости — тоже.
— Он что — воров ищет? Их нет!
— Бумаги не отдала, — продолжала бухгалтерша, не отвечая на директорские эмоции.
— Правильно сделала!
Она сгорбилась виновато, буркнула:
— Сам пришел. Смотрит бумаги в бухгалтерии.
Бобриков молчал. Молчал около минуты. Молчал и еще, пока просматривал сводку о вчерашних надоях, потом махнул рукой:
— Планерки не будет! Все по местам! Коршунов!
— Я!
— Бери ее «козла» и поезжай в Бугры!
— На моем «козле» жена Дмитриева поехала на станцию, — сказала агрономша и пояснила, выдерживая взгляд директора. — С больным ребенком поехала.
— Черт с ней! — дернулся Бобриков. — Поезжай тогда на своем мотоцикле, чтобы там все было готово к комиссии! Все! А вы тут крутитесь! Скажите завгару, чтобы гробы свои помыл, а тех, что ходят, пусть гонит подальше! Ясно? Все!
Он хлопнул ладонью по столу.
— А когда комиссию ждать? — спросила невозмутимая агрономша, снова закуривая, правда, уже у порога.
— Комиссия приедет со мной.
— После суда?
— Да. После суда.
13Уже истекли сутки с того часа, как Дмитриев сжег корабли, но путь к заветному берегу справедливости ничуть не стал короче. Более того: узнав об ожидаемой комиссии, он понял, что завтра на его пути в район ляжет еще одна бумага, подтверждающая высокие показатели совхоза. Эту бумагу не сдвинуть, от нее не отмахнуться и не обойти, ее необходимо принять как объективную реальность со всей ее весомой серьезностью. Принять и доказать, что жизнь совхоза не умещается в исписанные под копирку страницы акта обследования…
Минувшей ночью, когда разгоревшееся воображение заставляло его произносить длинные речи перед несуществующими слушателями, ему казалось, что он говорит убедительно, что его понимают и сам секретарь Горшков жмет ему руку за его справедливую, умную, горячую речь, но теперь, при свете разгоравшегося весеннего дня, он вдруг понял, сколь бесцветны и невесомы были его слова из ночного «выступления».
Когда он вышел утром из дому и направился в контору совхоза, его неприятно поразило не мельтешение людей из «штаба» Бобрикова, не ощетинившийся затылок директорского шофера, а — как это ни удивительно — обычный, невозмутимый ритм трудового дня. Он слышал обыденные голоса рабочих, ноющий звук мотора электродойки, стрекот тракторов-колесников и особенно веселые голоса доярок, и все это так не шло к его напряженному настроению, что он только усилием воли поборол в себе чувство неприязни к этому новому, наполненному светом и весенними звуками дню. Он успокоился было, но слово «донкихот» всплыло в памяти и вновь сверлило его самолюбие и навело наконец на мысль, что он действительно совершил торопливый, неподготовленный поступок, и прежде всего потому, что совершил его в одиночку. Однако возмущенное сознание отринуло этот довод, и Дмитриев еще некоторое время шел твердым шагом уверенного в себе человека, нашедшего все же силы подняться против непререкаемого директорского авторитета, подняться один на один. Почему, думалось ему порой, он должен сколачивать вокруг себя людей, убеждать давно запуганных членов партбюро в совершенно очевидном факте превышения директорской власти, если можно сразу, одним поступком — таким, как уничтожение характеристики в кабинете инструктора райкома, — привлечь внимание к проблеме? Он даже был горд тем, что выбрал новый, необычный путь, но рядом с этой гордостью неотвязно стояла все та же мысль об ошибке в общепринятом методе работы — ошибке сознательной, поскольку он действительно не надеялся на поддержку своих членов бюро. А теперь, думалось ему, нужна не только смелость, но и доказательства мотивов своего поступка. Доказательства… И только тогда, когда во всем объеме встала перед ним мера ответственности, он понял, как недостает ему во всей этой истории людей — Дерюгиной, Маркушева, того же главного инженера и других. «Нет-нет, все же надо собрать и капитально поговорить», — решил он и в правление совхоза вошел сосредоточенный, готовый к работе.
